Неточные совпадения
И
в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких
южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь
в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются
в Подкумок.
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал
в горы развеять мысли, толпившиеся
в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался
в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул
в себя раза два свежий воздух
южной ночи и пустился
в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать
в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
В нем было заметно
южное происхожденье.
«Конечно, — говорили иные, — это так, против этого и спору нет: земли
в южных губерниях, точно, хороши и плодородны; но каково будет крестьянам Чичикова без воды? реки ведь нет никакой».
Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.
Однако
в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? — воды.
Потребны тяжкие труды…
Что ж? это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Но солнце
южное, но море…
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!
— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, — какие же длинные на вас свитки! [Верхняя одежда у
южных россиян. (Прим. Н.
В. Гоголя.)] Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися
в полы.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только
в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся
южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах,
в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо
в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко
в небе то
Южный Крест, то Медведица, и все материки —
в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном
в замшевой ладанке на твердой груди.
[«Тех-то
в южной-то армии, по четырнадцатому, вы понимаете… всех знал наперечет».
Позже командовал второй армией на Юге,
в Тульчине, где был штаб декабристов
Южного общества.] и у Жуковского пульс щупал!
Тех-то,
в южной-то армии, по четырнадцатому, вы понимаете (и тут Василий Иванович значительно сжал губы), всех знал наперечет.
Он представил себя богатым, живущим где-то
в маленькой уютной стране, может быть,
в одной из республик
Южной Америки или — как доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так много, как это принято
в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.
— Совершенно необходимо, чтоб революция совпала с религиозной реформацией, — понимаете? Но реформация, конечно, не
в сторону рационализма наших
южных сект, — избави боже!
Не встречали они равнодушно утра; не могли тупо погрузиться
в сумрак теплой, звездной,
южной ночи. Их будило вечное движение мысли, вечное раздражение души и потребность думать вдвоем, чувствовать, говорить!..
Штольц не приезжал несколько лет
в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время
в имение Ольги и
в Обломовку. Илья Ильич получил от него письмо,
в котором Андрей уговаривал его самого ехать
в деревню и взять
в свои руки приведенное
в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной уезжал на
южный берег Крыма, для двух целей: по делам своим
в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и
в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот
южной природы
в березовую рощу, где гулял еще ребенком.
Когда Иву было 15 лет, его воспитатель умер, взрослые дети лесничего уехали — кто
в Америку, кто
в Южный Уэльс, кто
в Европу, и Ив некоторое время работал у одного фермера.
Дойдут ли когда-нибудь до вас эти строки, которые пишу, точно под шум столетней дубравы, хотя под
южным, но еще серым небом, пишу
в теплом байковом пальто?
Он с ранних лет живет
в ней и четыре раза то один, то с товарищами ходил за крайние пределы ее, за Оранжевую реку, до 20˚ (
южной) широты, частью для геологических исследований, частью из страсти к путешествиям и приключениям.
Они заняли пространства
в 350 миль к северу от реки Вааль, захватив около полутора градуса
Южного тропика, — крайний предел, до которого достигла колонизация европейцев
в Африке.
Отдали якорь при тихом, ласковом ветре,
в теплой,
южной ночи — и заранее тешились надеждой завтра погулять по новым прелестным местам.
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и вот мы уже
в 140 ‹
южной› широты, а небо все такое же, как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Покойно, правда, было плавать
в этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней
в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши, 16-го февраля утром, из
Южного тропика.
Звезды великолепны; море блещет фосфором. На небе первый бросился мне
в глаза
Южный Крест, почти на горизонте. Давно я не видал его. Вот и наша Медведица; подальше Орион. Небо не везде так богато: здесь собрались аристократы обоих полушарий.
День был удивительно хорош:
южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво
в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими елями, наклоненными
в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы на город и залив.
А
в стихах: «Гнетет ли меня палящее северное солнце, или леденит мою кровь холодное, суровое дуновение
южного ветра, я терпеливо вынесу все, но не вынесу ни палящей ласки, ни холодного взора моей милой».
Я писал вам, что нас захватили штили
в Южном тропике; после штилей наконец засвежело, да ведь как!
Мне бросилась
в глаза красота одной,
южная и горячая.
И про
Южный Крест, увидя его
в первый, второй и третий раз, вы спросите: что
в нем особенного?
Притом он мануфактурный город: нелегко широкий приток товаров его к
южному порту поворотить
в другую сторону, особенно когда этот порт имеет еще на своей стороне право старшинства.
Кажется, это
в первый раз случилось — служба
в православной церкви
в южном полушарии, на волнах, после только что утихшей бури.
Они назвали залив, где мы стояли, по имени, также и все его берега, мысы, острова, деревни, сказали даже, что здесь родина их нынешнего короля; еще объявили, что
южнее от них, на день езды, есть место, мимо которого мы уже прошли, большое и торговое, куда свозятся товары
в государстве.
Плавание
в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти было нельзя: диагональ отводила нас
в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил дед, красный, весь
в поту, одетый
в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и
Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
«А ведь это самый
южный трактир отсюда по прямому пути до полюса, — сказал мне товарищ, — внесите это
в вашу записную книжку».
Прежде всего они спросили, «какие мы варвары, северные или
южные?» А мы им написали, чтоб они привезли нам кур, зелени, рыбы, а у нас взяли бы деньги за это, или же ром, полотно и тому подобные предметы. Старик взял эту записку, надулся, как петух, и, с комическою важностью, с амфазом, нараспев, начал декламировать написанное. Это отчасти напоминало мерное пение наших нищих о Лазаре. Потом, прочитав, старик написал по-китайски
в ответ, что «почтенных кур у них нет». А неправда: наши видели кур.
— «Ну, где Россия?» — «
В Кронштадте», — проворно сказал он. «
В Европе, — поправил я, — а теперь мы приехали
в Африку, на
южный ее край, на мыс Доброй Надежды».
В Южной Африке нет и этого: почва ее неблагодарна, произведения до сих пор так скудны, что едва покрывают издержки хлопот.
Но 3-го числа,
в 8 часов утра, дед донес начальству, что мы уже
в южном полушарии:
в пять часов фрегат пересек экватор
в 18° западной долготы.
Находясь
в равном расстоянии от обоих полюсов, стрелка ложится будто бы там параллельно экватору, а потом, по мере приближения к
Южному полюсу, принимает свое обыкновенное положение и только на полюсе становится совершенно вертикально.
9-го мы думали было войти
в Falsebay, но ночью проскользнули мимо и очутились миль за пятнадцать по ту сторону мыса. Исполинские скалы, почти совсем черные от ветра, как зубцы громадной крепости, ограждают
южный берег Африки. Здесь вечная борьба титанов — моря, ветров и гор, вечный прибой, почти вечные бури. Особенно хороша скала Hangklip. Вершина ее нагибается круто к средине, а основания выдается
в море. Вершины гор состоят из песчаника, а основания из гранита.
Мы прошли мимо их ночью. Наконец стали подниматься постепенно к северу и дошли до точки пересечения 105˚ ‹восточной› долготы и 30˚ ‹
южной› широты и 10-го мая пересекли тропик Козерога. Ждали пассата, а дул чистый S, и только
в 18˚ получили пассат.
Завтра снимаемся с якоря и идем на неделю
в Нагасаки, а потом, мимо корейского берега, к Сахалину и далее,
в наши владения. Теперь рано туда: там еще льды. Здесь даже, на
южном корейском берегу, под 34-м градусом ‹северной› широты, так холодно, как у нас
в это время
в Петербурге, тогда как
в этой же широте на западе, на Мадере например,
в январе прошлого года было жарко. На то восток.
А тут вдруг от прогулок
в Петергоф и Парголово шагнуть к экватору, оттуда к пределам
Южного полюса, от
Южного к Северному, переплыть четыре океана, окружить пять материков и мечтать воротиться…
Я не торопился на гору: мне еще ново было все
в городе, где на всем лежит яркий,
южный колорит.
На
южной оконечности горы издалека был виден, как будто руками человеческими обточенный, громадный камень: это Diamond — Алмаз, камень-пещера,
в которой можно пообедать человекам пятнадцати.
Земля производит здесь кофе, хлопчатую бумагу, все
южные плоды, рис, а
в засуху только морскую соль, которая и составляет одну из главных статей здешней промышленности.
Кругом все заросло пальмами areca или кокосовыми; обработанных полей с хлебом немного: есть плантации кофе и сахара, и то мало: места нет; все болота и густые леса. Рис, главная пища
южной Азии, привозится
в Сингапур с Малаккского и Индийского полуостровов. Но зато сколько деревьев! хлебное, тутовое, мускатное, померанцы, бананы и другие.
Когда мы обогнули восточный берег острова и повернули к
южному, нас ослепила великолепная и громадная картина, которая как будто поднималась из моря, заслонила собой и небо, и океан, одна из тех картин, которые видишь
в панораме, на полотне, и не веришь, приписывая обольщению кисти.
Южная ночь таинственна, прекрасна, как красавица под черной дымкой: темна, нема; но все кипит и трепещет жизнью
в ней, под прозрачным флером.
Он снисходит на «стогны жаркие»
южного города, как раз
в котором всего лишь накануне
в «великолепном автодафе»,
в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. [к вящей славе Господней (лат.).]